Есть у нас дома одна красивая железная чеплашка. В детстве мы с сёстрами думали,что это крышка от чего-то и играли с ней. Помню, каково было моё удивление, когда отец сказал, что это чашка - дедовский трофей. Трофей,потому что она была частью крутого набора для бритья какого-то немецкого солдата. Не могу вспомнить, как она прадеду досталась, но сдаётся мне,что фриц её не сам отдал. Дальше спрашивать не приходилось: родители, предвосхищая детское любопытство, всегда были готовы рассказать нам о прадедах: Авксентие Кузьмиче Гибало и Сергее Трофимовиче Толмачеве. Историй становилось все больше, потом они начали повторяться, но ещё не перестали удивлять. Их пересказывали по десять раз, но даже сейчас я слушаю каждую, затаив дыхание. И не могу написать ни одной: детская впечатлительность пока не позволяет мне запомнить их в деталях. Как и 15 лет назад, сейчас их может написать мой отец.

​

Мы часто пытаемся найти ответы на вопросы, когда на них уже некому отвечать (очевидцы событий – величина убывающая). Нельзя сказать, что общество равнодушно к делам пращуров. Но осознавать проблему начинаем почти случайно, когда уже следующее поколение задает вопросы, ответы на которые мы забыли получить. Причем потребность знать (понимать) историю предков, семьи, государства возникает обязательно. Молодой человек позиционирует себя в окружающем мире и ищет примеры, на которых будут основываться личные принципы, некие устои. Большую часть ответов он должен получить в  семье. И ответы не носят форму статистической справки… Никакой героики Когда дочери спрашивают меня, какими были их прадеды, мне сложно выдать былинный образ. Детская память сохранила многое, однако и мифологии в этой истории хватает.

Я застал дедов уже не молодыми, но еще крепкими. Они всю жизнь работали. Мне кажется, и  войну они как работу воспринимали. Тяжелую, неприятную, опасную. Впрочем, они не любили говорить о тех годах. Даже когда на майские праздники сходят на митинг у  обелиска, сядут потом за стол, никакой героики не будет в тех рассказах. Деревенские обелиски  – это отдельная повесть. Целыми родами лежат солдаты по Европе, а дома остались лишь списки на темных табличках: «Голуб, Голуб, Голуб…» или «Чириков, Чириков, Чириков…» Вспоминали на тех посиделках, как шли куда-то, как сапог развалился, какой паек был или что не было его. Говорили, что хлеб или сигареты у немцев – барахло, а сапоги отличные. Что румыны злее германца, а  мадьяры хуже румын. И  что первым делом надо пулеметчика и  унтеров убивать. А  потом опять начнут вспоминать про баню, вшей или как удачно ранили в «мякоть». Утюжила война их жестоко. Авксентий Кузьмич Гибало и  Сергей Трофимович Толмачев вернулись домой инвалидами. Говорят, дед Авксентий после госпиталя скакал на деревянной ноге (колено не сгибалось). Мать эту «ногу» видела. Говорит, очень страшно просто смотреть на толстую беленную временем колоду с  кожаными ремнями. Однорукий голова (председатель) выдал ему велосипед и  назначил почтальоном.

После войны мужчин на хуторах было мало, а наматывать десятки километров по полям кому еще поручить? Впрочем, работа оказалась… лечебной. К  тому времени, когда я уже помнил деда Авксентия, ходил он на обеих ногах. Воевал в  саперах. Причем то, что подрывал в  начале войны, ему же и  восстанавливать потом пришлось. Говорил, что попрекали сослуживцы одним из мостов. Мол, так рванули осенью 1941-го, что в 1944-м проще было новый построить: – Сколько было, столько и заложили. Все одно не вывезти… Был дед невысоким, жилистым, смешливым человеком. И  видел землю, как говорят, «на две ладони». Огромное количество военного железа было найдено им. В  дальнем углу подворья сваливал грудой бачки противогазные, травленные ржой винтовочные стволы, пулеметные ленты и прочий военный хлам. Его потом сдавали, а за год-два накапливалась новая куча. А еще дед отменно стрелял. Их поколение совершенно по-иному держало оружие, и оно делало родных какими-то незнакомыми людьми. Зять деда Василь Яковлевич был о-о-очень осторожным человеком. Он боялся всего: грозы, начальства, мелкую собаку. А на выходном пиджаке носил ордена Красной Звезды и Славы. Если я правильно помню, в одиночку уничтожил пулеметный расчет и  обеспечил проход подразделения через болото. Вот вам и боящийся всего мужичок… …Когда я  вернулся из армии, как водится, сидели вечером за столом. Деду Сергею было гдето за 80 лет. Сколько на самом деле, никто не знает. В  документах год рождения был обозначен как 1907-й, а  в  справке сельсовета написали 1903-й. Сидел он у  окна, мял пальцами сукно моей шинели, хвалил выделку. Когда-то в молодости дед пимы катал, потому шерстяной товар понимал профессионально. Посмотрел я на деда, на шинель и пошел доставать из дипломата пилотку и ремень. Сколько себя помню, стригся Сергей Трофимович под полубокс, носил яловые сапоги. Оделся, подпоясался, пилотку поправил, и улыбки наши как-то кончились сразу. У шинели спина твердая, любого вытянет (ремень опять же). И исчез старик. Появился посреди комнаты широкоплечий русский солдат высокого роста, неопределенных лет… В 1970-х годах в  сельской бане по субботам фронтовиков было много. Все в рубцах, у многих культи. У одного из ветеранов пулевой шрам располагался как раз посреди татуировки, изображающей кита: – Видал, парень, убили японцы Иону,– смеялся мужчина. А я  ревниво смотрел на своего деда, на его обожженный бок, на многочисленные осколочные «оспины» и  думал, что он не хуже других. Такой же резаный-рубленый. Потом я стал старше, и, когда вспоминал эти изувеченные, рваные войной тела, у меня возникали совсем иные чувства… В колодки закованный, собаками травленный... Сергей Толмачев был пулеметчиком, и выпала ему страшная военная судьба. Дивизия погибла в  самом начале Сталинградского сражения, где-то у  станций Котельниково и Абганерово. Как говорил дед, части из боя практически не выходили. Сначала на них шла немецкая пехота с  танками, потом начинала бить по окопам артиллерия, затем прилетали самолеты и  становились в круг над самыми головами. После очередной атаки оставшиеся в живых ползали по развороченным траншеям, собирая боеприпасы, воду, откапывая раненых. Перед окопами кричали раненые немцы, их не убирали, и они постепенно замолкали. Было очень жарко, над полем висел одуряющий запах из смеси разлагавшихся тел и чада сгоревшей техники. Ночью остатки частей откатывались на десяток километров и  опять вставали в оборону… После очередного налета дед пришел в  себя в  палатке медсанбата уже в  плену. Кто смог подняться, тех погнали к  Цимлянску. Кто не встал, тех немцы добили. Потом достреливали тех, кто падал в  пути. Временный лагерь не был огорожен, пленные таскали шпалы, восстанавливали дорогу.

Из станичного лагеря Сергей Трофимович убежал в первый раз. Я как-то был в тех местах. Сидел на бруствере давно оплывшего окопа и перебирал труху сгнивших в земле гильз. Их там бессчетное число. И  вся Донская степь разлинована язвами старых траншей, в которых умирали наши предки. У деда было несколько побегов. Повезло, что, когда поймали после Цимлянской, он был еще в  форме, и  фельдполиция посчитала беглецов окруженцами. Потом бежал в  Польше. Ловили, били. Последний раз его ловили в  Австрии, травили собаками. Кто-то рассказал про первый побег. Сидел в  штрафном лагере, где таких беглецов сковывают попарно. Это какое-то средневековое изуверство. Колодка на щиколотке набила огромную мозоль, шишка у деда осталась на всю жизнь. От казни спасло чудо и здоровье (в конце войны «бауэр» отобрал «рабов» на ферму). Дед Серьга был физически очень сильным. Освободили американцы, передали нашим. Нацисты картотеку вели исправно, и  вопросов у  особого отдела фильтрационного пункта к стрелку Толмачеву не оказалось. В Германии служил до 1946 года… В начале 1970-х сосед по улице упрекнул деда пленом, за что был бит нещадно. Советский суд дал Сергею Трофимовичу… год условно (после чего прокурор и судья приходили извиняться). Серьезное было поколение. Из них осколки всю жизнь выходили, а они их в бане бритвой из-под кожи вырезали. Темные выходные пиджаки, тусклые медали на затертых колодках, редкие ордена. Помните героев.